Сергей Курзенков - Под нами - земля и море

Согнувшись под леденящим ветром, я добрел до знакомого каменного дома. Конвоир препроводил меня в кабинет следователя.

За письменным столом, освещенным только настольной лампой, сидел, склонившись над бумагами, пожилой майор с очень усталым лицом и гладко зачесанными седыми волосами.

Я остановился в двух - трех шагах, не зная, как себя вести.

- Товарищ старший лейтенант, - вдруг неожиданно произнес следователь, не отрывая взгляда от бумаг, - прошу садиться.

Меня несколько удивила такая форма обращения. А майор, подняв голову и глядя из темноты, тихо и мягко повторил:

- Почему не садитесь, старший лейтенант? Садитесь! Так будет удобнее. Да и разговор, предполагаю, не пятиминутный... Садитесь!

На все вопросы я дал исчерпывающие ответы, Предупреждали ли меня о полете "Пе-2", откуда и каким курсом летел пикировщик в момент обнаружения? Отвечал ли экипаж "Пе-2" на мои позывные? В каком положении и над каким местом я атаковал его? И, наконец, почему не работала у меня рация - вернее, как случилось, что она оказалась выключенной?

Вот тут я задумался. Хорошо помнилось, что включал ее перед вылетом, но почему же она не работала?..

Меня осенило. Обрадовавшись, я ухватился за свою догадку, как хватается утопающий за соломинку. Командный прибор рации укреплен перед секторами, управляющими мотором. На его верхней крышке - маленький рычажок включения. При даче газа мотору я мог его зацепить и выключить.

Наш трехчасовой разговор закончился.

- Не могу не верить вам, Сергей Георгиевич, - сказал в заключение майор, - но нужно все проверить, а пока особенно не волнуйтесь. Разберемся.

Прошло трое суток одиночного заключения. Меня никуда не вызывали.

Наконец наступил четвертый день. Снова в сопровождении конвоира я вышел на улицу. Было светло. Стояла удивительно хорошая, безветренная погода с легким морозцем. Безоблачное небо светилось синевой. Сверкающий, искристый снег, обильно заваливший улицы и крыши домов, скрипел под ногами

Мы шли к центру города.

- Друг, не веди по улицам, здесь многие знают меня, я не хотел бы с ними встречаться. Если можешь, проведи через сопки... - попросил я конвоира.

Конвоир, молодой белобрысый паренек, только что начавший службу, неожиданно спросил:

- А вы не убежите?

Меня рассмешил вопрос наивного паренька, и я успокоил его.

- Дорогой мой! Бежать мне не от кого и некуда. Провинился - отвечать должен. Веди и не беспокойся. Солдат смутился.

- Не подумайте, что хотел обидеть. Пойдемте. Мы карабкались по кручам заснеженных сопок, когда солдат вдруг обратился ко мне:

- Вы летчик?

- Да.

- И сбили свой самолет?

- Да.

- А как же это с вами такое случилось?

- Сам не пойму. Вот уже четвертые сутки ломаю голову.

- Я слышал, вас защищал командир...

- Сафонов? Он очень хороший человек.

Если бы кто и увидел нас в тот момент мирно беседующими, никогда не подумал бы, что идут арестованный и конвоир.

Около часа преодолевали заснеженные сопки, пока не вышли на территорию другого городка, где находился клуб. Я напомнил своему конвоиру об уставном порядке сопровождения арестованного. Смутившись, он взял в руки болтавшийся на груди автомат.

В клубе меня ждал военный следователь из прокуратуры. Снова я рассказывал и отвечал на вопросы. А уходя, так и не понял, что же ждет меня дальше.

Опять долго, нудно потянулось время. Я перестал различать утро, день, вечер. Все слилось в одну мрачную бесконечную ночь.

Четыре стены, окошко с решеткой, топчан и на потолке тусклая лампочка.

Пошли девятые сутки. На исходе их открылась дверь камеры.

- Арестованный, на выход! - громко произнес начальник караула.

На этот раз меня не повели, а повезли Миновав городок, на развилке машина свернула на дорогу, уходящую в гору.

"На аэродром! Там заседание трибунала!" - подумал я с полным безразличием. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. Один конец...

Пока машина тряслась на неровностях дороги, много разных мыслей теснилось в голове. Больше всего меня беспокоило, что сказали следователю летчики со сбитого самолета. Если экипаж рассказал все, как было, - моей вины нет... А вдруг летчики, защищая себя, скажут неправду? Тогда что?

Левый поворот... Машина понеслась в направления командного пункта полка. "На КП? - удивился я. - Зачем?"

Остановились почти у самого командного пункта

- Выйти из машины! - приказал сопровождающий. Я вышел.

- Вперед, шагом марш!

Я зашагал, а у самого так щемило сердце, что ноги едва передвигались. С трудом открыл одну, затем другую дверь и, как девять суток назад, в коридоре, залитом светом, увидел командира.

- Ну-ка! Ну-ка! Дай-ка посмотреть на тебя, сынку! Э, да как же тебя дюже скрутило... А щетина! Что, брат, досталось? Будешь знать, как сбивать свои самолеты... - с напускной серьезностью, затаив улыбку на лице, говорил Сафонов.

Ничего не понимая, я оцепенел, а Сафонов продолжал:

- Молодец! Стрелял здорово! Знаешь, сколько ты ему влепил?!

- Нет, не знаю, - ответил я машинально.

- Сто тридцать восемь попаданий. Отличнейшая стрельба! Вот так и стреляй впредь. Но... только не по своим.

Еще какое-то время я стоял и хлопал глазами, пока не наступило прояснение: "Значит, обвинение отпало". Как я ни крепился, спазмы сжали горло, и непрошеные слезы потекли по щекам.

Сафонов успокоил меня и рассказал о благородном поведении летчиков. Их показание сняло с меня тяжелое обвинение.

В разговоре с командиром узнал о некоторых подробностях своего первого "ночного боя". Четырнадцать пуль влепил в бронеспинку. Стальная защита помогла летчикам - спасла жизнь. Пули вывели из строя оба мотора, побили систему выпуска шасси. Вот почему летчик посадил самолет на фюзеляж.

Возвращая оружие и документы, Сафонов сказал:

- Получай свое имущество и - в эскадрилью. Я знал, что вернешься, поэтому никому не разрешал летать на твоем самолете. Он ждет тебя.

Не помню, сколько мною было сказано слов благодарности. Выпалив их, затянул потуже поясной ремень с болтающимся в кобуре пистолетом, документы по карманам, и пулей вылетел с КП.

...Мне улыбается луна, большая, круглая. В ее свете я вижу знакомый до мелочей, родной притихший аэродром.

Переполненный счастьем, мчусь по сверкающему, хрустящему снегу, не чувствуя ног, не ощущая обжигающего морозного воздуха...

Покой нам только снится

Над линией фронта повадился чуть ли не каждый день летать фашистский корректировщик "Хеншель-126". Он повисал над сопками вблизи передовых позиций наших наземных войск. Стоило фашисту что-нибудь обнаружить, как он немедленно передавал по радио координаты на свои батареи. Начинался артиллерийский обстрел, а "хеншель" продолжал висеть в воздухе, корректируя стрельбу.